Ничего не куплено!
Гусаров И. "Кичлаг". Рецензия О. Россиянова
Уважаемые сотрудники издательства Эра!
Ваш представитель несколько дней назад обратился ко мне по телефону с просьбой отозваться (поскольку я — «критик», как он сказал) на книгу Вашего автора И.Гусарова («Кичлаг»; повествование «в стихотворной форме» о «жизни за решеткой»); каковое я вскоре и получил.
К сожалению (теа culpa! — как говорится), я сразу же не объяснил, что моя специальность — венгерская литература (переводчик ее, литературовед, критик). Современную же русскую знаю больше лишь постольку, поскольку попадает (не так уж часто) мне в руки. Вдобавок (и сейчас это, может быть, и самое главное) я не совсем поправился после операции по удалению катаракты — и пока живу еще без нужных очков (ибо срок полного выздоровления не вышел). Все это, естественно, ограничивает мои возможности (не говоря уже о колоссальном объеме книги — больше тысячи трехсот страниц; несколько сотен стихотворений).
Конечно, я не смог — даже с посторонней помощью — достаточно углубиться в этот, условно говоря, «гулаговский» том, хотя и получил должное представление, о чем там речь. По содержанию он не только не «просто», — впрямую примыкает именно к воспоминаниям о ГУЛАГе. Скорее, я бы сказал, он в родстве с появляющимися у нас в последние годы сочинениями о современном социальном «дне» (кстати, куда более насыщенными жестокостью, нежели горьковское «На дне»). Я имею в виду, прежде всего, произведения Захара Прилепина, в частности (и в особенности) недавний роман «Черная обезьяна»/М., АбЛ, 1913, с его поистине кричащей, до сумасшествия жестокой нравственной оголенностью (у Горького смягчаемой — пусть робко — вплетаемым мотивом любви и лирической песней).
Что еще надо бы выделить, сказать «в пользу» «Кичлага»?..
И чего пожелать?.. Пусть, может быть, хотя бы уже и вдогонку, «пост фактум»?.. Подкупает прежде всего величайшее, нескрываемое авторское сочувствие к несовершеннолетним жертвам несправедливостей, произвола; незаслуженных обид; дико несоразмерных наказаний (взять из многих подобных хоть трогательное стихотвореньице «Витя Скворец»)... Жаль, что обидчики — подчас — «за кадром». И что попутно не раз приходится продираться сквозь джунгли «местного колорита»: чащу «сленга», зонных, тюремных понятий, условий, привычек — всего тамошнего фантастически запутанного, бесчеловечно искаженного обихода (и... собственных, иногда тщетных, обманчивых догадок)...
Несколько замечаний о самом авторском стихотворном языке.
Он несет порой явно преувеличиваемый отпечаток окружающей среды: фразеологической, лексической, интонационной упрощенности, огруб- ленности. Скажем мягче и точнее: заведомой зонной, тюремной «антиромантичности», «антипоэтичности». Меньше всего это сказывается в области рифм, правда — увы! — просто самых расхожих, бесцветных, шаблонных, распространенных (к примеру, отглагольных). Господствует и повелевает ведь вовсе не красота. Она проскальзывает разве что в воспоминаниях, пробуждающих лирическое эхо, которое тут же и гасится, подавляется нудной, гнетущей будничной явью.
Иное дело размер. Именно на размер возложена основная — неприязненная — выразительно-смысловая функция. Причем не на какой-нибудь обычный, классический слоговой (будь то ямб, хорей, амфибрахий и т.п.), а на словесный. Каждая строка — это трехударная фраза (или часть ее). Например: «Капроновый черный чулок, Не было слышно голоса, В суде основной вещдок — на чулке остались волосы» («Отелло»). «Внутри надломлен вертухай, В душе слабее зека, Пошел за легкий каравай Пасти позорно человека... Придаст дубинка силу,
С автоматом он герой, Пустой трухлявый силос, Любит частый мордобой» («Вертухай»). «Сидеть в засадах сутками, Не жалеть бумаги и пера, Быть подсадными утками — крадутся к цели опера... По этажам летать до пота, Слушать мерзких стукачей...» («Опера»). «Только гнуть через колено, Только делать идиота, В клетку бросят, как полено, В сырость темного болота» («Наказание»). «Изолятор временного содержания, Подставных не слышишь уток, Нужные выбьют показания В течение первых суток... Мочиться будешь кровью, Беспредел в живодерне, Не помогут крики, Все изменят в корне, Подгонят время и улики» («ИВС'7»). «В стране сплошная заказуха, тоска по свинцу и олову. Сообщат предельно сухо — Был контрольный в голову... Закажут, как бутерброд с икрой, Как сто грамм и пирожок... Нет спасения от заказа... Решили дело махом... Нет человека — нет проблем. Беспробудно совесть спит... Чужих не жалко судеб... Грозить убийцам глупо... Шагают через трупы...» («Заказ»). И т.п и т.д.
Стих приобретает таким образом более прозаичный характер песенного речитатива, отчасти напоминая словно бы зародившийся
в Америке «РЭП»: негритянскую по происхождению уличную песню, нередко с явным социальным подтекстом. Такой речитатив уже вообще не «лиричен»; сохраняя свое личное начало, он социально прицелен: не уставая, долбит, бьет. Недаром же автору является то тень Берии, то известная сталинская людоедская сентенция: «нет человек — нет проблемы». Эта «вооруженность» подспудно дополняет авторское сочувствие, которое без нее, без высшего правого суда утратило бы сатирическую заостренность, обратись в некое усталое уныние.
Хочется напоследок вкратце вернуться к тем (быть может, «запоздалым») пожеланиям, которые пошли бы, осуществись, только на «пользу». Суть их — усилить (попутно разнообразя /от насмешки, от ироничной полемики и псевдопохвал до гротеска и прямого жесткого, сурового обвинения), ту самую упомянутую сатиричность, бичующее отношение к происходящему, наблюдаемому, пережитому. Хотелось бы, чтобы прямее был гуманный «высший суд», чтобы луч требовательного авторского сознания ни на минуту не отступал, не ослабевая, не оставляя малейшего местечка, даже тени безразличия, усталости, недосказанности...
Вот, пожалуй, то немногое, что подсказало поневоле беглое — но глубоко, искренне сочувственное знакомство с присланной книгой. Важно, что сделанное во всяком случае — сделано! И заслуживает положительной оценки.
С уважением и пожеланиями успехов: О. Россиянов
Работает на OpenCart
Купить книгу © 2017
Купить книгу © 2017